– Ты, Иван Александрович, ошибаешься, сами оне на рожон не лезут, разве когда припечет! Мы их иной раз по два-три года не видим, не слышим. Думаем, видно, дальше в горы скочевали. Но когда бабки погорели, в станице Евпраксия появилась. Верхом по улице проскакала, и все. Будто показала, что здесь оне, неподалеку. А еще по тайге слух прошел, что они из староверской деревни, что недавно тоже погорела, мальчонку забрали, год у себя держали, а после вернули и велели беречь как зеницу ока, пока ему десять годков не исполнится.

– Того самого, что сиганул в реку с моста?

Атаман молча кивнул.

– Это его вы в бане прятали?

– Его! – ответил атаман и перекрестился на образа. – Мои казачки из дозора возвращались и на отмели его заметили. Думали, помер, а когда поднимать стали, мальчонка застонал. Они ж когда кольцо увидели, дюже перепугались и живехонько ко мне...

– Что за кольцо? – в один голос спросили Алексей и Иван.

– Здесь, на пальце, – вытянул вперед указательный палец левой руки Никита. – Это знак особый у ратников. На нем буквами старинными выбито «Спаси и сохрани». Поэтому тот, кто кольцо увидит, должен непременно этому человеку помочь, иначе, сам понимашь... – Он махнул рукой. – Словом, привезли они мальчонку, а на нем места живого нет. Руки, ноги переломаны... – Шаньшин глубоко, со всхлипом вздохнул. – Ну, мы его перевязали, как могли, в лубки уложили... После Гаврюха Варламию, есть тут у нас один пустынножитель, – кивнул он в сторону окна, – сообщил. А уж как он передал ратникам, что мальчонка жив, о том нам не доложили. Забрали они его в ту ночь, когда господина Голдовского порешили.

– Нам хорошо известно про то, как мальчонку привезли, и как его в баньке устраивали, и даже как и кто его забирал, Никита Матвеевич, – усмехнулся Иван. – Неужто думал нас вокруг пальца обвести? Учти, у меня нос за версту и за сутки наперед чует, если какое непотребство затевается.

– Это святое дело, Иван Лександрыч, дите спасти, – возразил угрюмо атаман. – С кольцом или без кольца, но мои казачки непременно его с отмели подняли бы и в станицу привезли.

– А что это за мальчонка такой особый, если ратники к себе его забрали и кольцо такое надели? Чем он им так показался, если велели парнишку как зеницу ока беречь?

– По правде, они и раньше детей забирали, но на моей памяти всех через некоторое время отпускали в семью. А этого хотя и отпустили, но до тех пор, пока не подрастет. Но я, вот те крест, не знаю, зачем он им понадобился.

– Чует мое сердце, что он не зря с моста сиганул и папаша его весьма отчаянно бился! Помнишь, Алексей? – посмотрел Иван на своего товарища. – Кажется, и впрямь занятный мальчонка. Я видел, с какой осторожностью ратники несли его из бани.

Атаман молча покосился на Вавилова, но ничего не сказал. А Иван вновь вернулся к тому, что их интересовало гораздо больше.

– Скажи, Никита Матвеевич, какие у тебя соображения, почему ратники расправились с Голдовским? Чем он им помешал? По нашим сведениям, они пасли его еще с Североеланска...

– Наверняка из-за книг, что у бабок исчезли, – с неохотой произнес атаман. – Я даже не сомневаюсь, что это он промышлял тогда по деревням, хотя, вот как на духу, – он опять перекрестился на образа, – я его первый раз в жизни в станице увидел. Жаль, что уряднику не удалось его показать, а теперь, что говорить, его мамка родная не узнает...

– Про похождения Голдовского мы и сами, без урядника, догадались, – вздохнул Иван, – но вряд ли они хотели отомстить за бабок, которым и так до смертинки две пылинки осталось. Нет, здесь что-то другое. Почему ж они так настойчиво охотились за Голдовским? Почему так взъярились и столь жестоко с ним расправились? – Иван в упор посмотрел на атамана. – А эта Евпраксия... Неужто она у них предводительница?

Никита пожал плечами и уставился в пол.

– Не тяните душу, Иван Лександрыч, ничего я боле не знаю. Она в станице частенько появляется и у Варламия бывает. По пьяни как-то один казачишка бедовый, Петро Косолапов, вздумал к ней приставать, а она так ему по уху врезала, что месяц ничего им не слышал. Да еще говорят, акосная [33] она, ни пуля, ни стрела ее не берут. Руку поднимет и любой удар от себя отведет. Да вы Гаврюху спросите, он сам видел, как стрела от ее груди в сторону ушла...

– Ну, это дело объяснимое, – улыбнулся Иван, – стрела просто отскочила от нее, потому что под балахоном у нее, если даже не байдан, [34] то бахтерец самый настоящий, кованый. Его не то что стрела, пуля не пробьет. И весит он, будь здоров, с добрый пуд, если не больше. Я сам видел, как она в нем бегала, почти взапуски. На что я мужик не слабый, но сдох бы в нем на первом десятке шагов, а она хоть бы хны!

– Это не девка, а дьявол в юбке! – Атаман махнул рукой. – Лет пять назад военную команду послали ее и Ефремия схватить, говорят, билась до последнего, пока на нее сеть не накинули. Увезли их в тот раз в острог, только два года назад она опять появилась. И еще лютее стала. К Шихану ближе чем на пять верст никого не подпускают.

– Так ее все же забирали в острог? Но как ей удалось выбраться? Сбежала, что ли? – поразился Иван.

– Это нам не рассказывали, – ответил Никита, – появилась и появилась. Нам, по правде, одно от них беспокойство. – Он с надеждой посмотрел на Ивана. – Может, поймут, что вы их зацепили, и уйдут дальше, на Гутару, за перевалы? Там людей мало, и нам все спокойнее будет...

– Может, и уйдут, – произнес задумчиво Иван и неожиданно хлопнул Никиту Матвеевича по плечу: – Ладно, хватит с тебя! Иди ужо домой! А мы с Гаврюхой поговорим пока!

– А что Гаврюха? – забеспокоился атаман. – Он и вовсе ничего не знает!

– Про вовсе ты, конечно, братец, загнул, – добродушно усмехнулся Иван, – но не беспокойся! Вернем его тебе живым и здоровым!

Он полез за пазуху и неожиданно вытащил обломки стрел, которые – Алексей вытаращил глаза от изумления – на его глазах собственноручно выбросил в тайге. Когда он их успел подобрать? Ведь все время был на виду.

– Совсем забыл тебя спросить, Никита Матвеич, а этими стрелами тоже Гаврюха баловался? – Иван выложил их на столешницу и разделил на три части.

Шаньшин с ужасом уставился на стол, а затем на Ивана.

– Иван Лександрыч, т-ты з-знашь, что это такое? – Он ткнул пальцем в обломки, но в руки не взял. – Оне вас предупреждают, если не уедете, то станицу спалят. Вишь красное оперение? Непременно петуха пустят...

– Что за чушь? – рассердился Иван. – У тебя пропасть мужиков в деревне, неужто не сумеете от ратников отбиться? Дозоры в ночь и в день поставьте, никого постороннего в станицу не пропускайте.

– Что ж, думаешь, они в станице подожгут? – Никита скривил рот в усмешке. – Они огонь по тайге пустят или кедровники запалят. А мы орехи по осени на хлеб меняем...

– Вот слушаю я тебя, Никита, и ума не приложу, почему эти ратники на вас такой страх нагнали? На вашей стороне сила, шашки-винтовки. А у них – луки да стрелы...

– Оне тебя посохом по спине отходят, мало не покажется, – произнес удрученно атаман, – только верховым в тайге да в горах воевать несподручно. А пешими нам с ними не справиться. Для них тайга что мать родна! Запутают, запетляют, в такие буераки или болота заведут, что твоя нечистая сила!

– Так пиши рапорт на имя войскового атамана. Помощи проси...

– Оно вроде так, только пока помощь придет, от станицы одни головешки останутся. – И Шаньшин несколько виновато посмотрел на Ивана и Алексея. – Я таиться не люблю и юлить не привык, но лучше будет, если вы завтра на озера уедете. А я тут все улажу, чтобы ни вам, ни нам не пострадать. А?

В голосе атамана явно прозвучали заискивающие нотки, отчего Алексею стало неловко, и он посмотрел на Ивана. Но тот словно не заметил этого, лишь смерил Шаньшина задумчивым взглядом, потом перевел его на окно. Солнце разлеглось на крепком плече тензелюкского гольца. До темноты оставалось чуть больше трех часов. А у них, помимо допроса Гаврюхи, еще несколько неотложных дел.